Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ] - Валерий Валерьевич Бондаренко

Женитьба, — вот что избавит вас от романтических разных бредней…»

— Он же замужем… — хихикнул Базиль опять. Однако ж дядюшка резко его прервал:

— Молчите! Все серьезнее, черт возьми… — (Ах, представляю: в такие минуты он бывает бледен, как смерть; глаза его горят серым каким-то блеском; черты лица каменеют; он становится красив адски). — Дальше, сударь!

— Дальше вы почти все знаете, милый мой! Жорж был вне себя от этого разговора. В отчаяньи он сделал предложенье Барятинской, — и отказ! Тогда он вбил себе в голову, что любит одну свою Натали… Ах, это же, наконец, ужасно!..

— Воображаю, — хихикнул Базиль, но видно тотчас прикусил язычок под взглядом дядюшки.

— Он вынудил меня трижды нести ей влюбленный вздор, — жаловался посланник. — Предлагал ей бежать, предлагал руку и сердце, — и это ей, с ее четырьмя детьми! А царь точно следит за ним: по службе одни придирки, Жорж не вылезает с гауптвахты… Женитьба! Какой кошмар! Нам только этого не хватало…

Геккерн застонал, и это был неподдельный, сердечный стон!

— Барон, все не так уж и страшно, — перебил его дядюшка в нетерпенье. Очевидно, он что-то судорожно соображал. — Что ж дальше?

— Вот и я бы это хотел узнать! — отвечал де Геккерн устало. — Для того приехал я к вам, умнейшему человеку в России. Надо сделать так, чтобы Пушкины покинули Петербург…

— Никогда! — дядюшка бормотнул это совсем невнятно. Мысль его работала лихорадочно. — Пушкины не уедут. Царь не допустит ее отъезда…

— О! Неужели?!.. — вскричал барон.

— Понимайте все, как хотите! — раздраженно и точно испугавшись, отрезал дядюшка. — Я же наверное знаю, что здесь имеется много тонких, очень тонких расчетов и обстоятельств. И потом…

Он, однако же, замолчал. Мне показалось, будто дядюшка видит меня сквозь створку двери. О, эти его глаза, — серые, пристально тихо злые…

— Пройдемте все-таки в кабинет, — сказал дядюшка.

Они вышли из комнаты. Больше ничего расслышать я не могла.

Утром дядюшка как-то странно, изучающе на меня посмотрел. Или мне показалось это?

Зато Базиль проявил неожиданное упорство: на все разговоры мои о Пушкиных он отвечает молчаньем почти торжественным. Боже, что за дурак!

Любопытство мое возбуждено ужасно…»

Записка Жюли Самойловой к Алине Осоргиной:

«О Алина! Надеюсь, ты навестишь нынче вечером несчастную больную, которая хотя и не при смерти, но смертельно без тебя скучает.

Твоя Жюли».

Из дневника Алины Осоргиной:

«4 ноября. Погода стоит ужасная, снег с дождем и холодный ветер. Я тотчас поспешила на зов милой моей больной, которая и впрямь немножко простыла. Однако новость, конечно, не это.

Увы, сезон начнется, кажется, страшною катастрофой. Может статься, одной — и самой крупной — звездой на петербургском хмуром небе станет в ближайшее время меньше. Но все по порядку. Позавчера мадам Пушкина вконец оскандалилась. Под вечер она явилась к княгине Вяземской вся впопыхах и объявила ей, будто д'Антес заманил ее в дом госпожи Полетики и там грозился убить себя, ежели она ему не отдастся! Ах, каково! Пушкина, не ожидая, видно, такого следствия своего кокетства и видя, что все всерьез, закричала. На шум вбежала маленькая дочь Идалии Григорьевны. И под прикрытием изумленной девочки (однако какой получен урок ребенком!) прекрасная Натали бежала в объятия долга…

— Она доигралась! — сказала я. — Свет ей этого не простит.

— Да, но чего именно?

— Этого легкомыслия.

— При чем же здесь Натали? Твоя Полетика — преопасная интриганка.

— Она несчастная женщина, отвергнутая этим фатом д'Антесом! Жертвуя собой, из любви к нему она свела их, а сама уехала из дому. Конечно, это не слишком красиво, но это страсть, а страсть ведь не рассуждает.

— Зато рассчитывает! Во всем здесь мне видится опаснейшая интрига. Но д'Антес!.. — воскликнула вдруг Жюли, вынимая мундштук изо рта. — Он и впрямь голову потерял!.. Однако всего опасней эта твоя зуда.

— Полетика?

— Да, она.

— Ты не веришь в жертву ее?

— Отчего же, верю! Но любит она все-таки не д'Антеса!

— Тогда кого же?

— Месье Ланского! Ты сама говорила мне это, — да и ты ли одна? Еще важнее, однако ж, что она ненавидит его…

— Кого?! Ах, милая, не томи!..

— Нашего великого стихотворца! Говорят, он чем-то задел ее, — может быть, и отверг? Она же португалка наполовину, — страсти в ней кипят такие, что нам, северным дурам, и в страшном сне не привидится.

— Однако же странно: месье Ланской будто ничего этого не знает. Говорят, он — из дружбы к д'Антесу — следил на улице, чтобы никто не потревожил сей тет-а-тет. Подумать только: ради друга — такая жертва!

— И преогромная, дорогая! Недели две назад я заметила, как он смотрел на нее…

— Кто? Д'Антес?

— Ланской!

— На Идалию?

— На Пушкину!

— Боже!..

Что за драма предстала пред мысленным нашим взором! Мы от души изумлялись ей.

Вернувшись домой, я взяла сочинения Пушкина и неожиданно для себя зачиталась почти до утра. Какая же сила страсти! Какое изящество чувств!.. А доброта!.. Я беспрестанно сравнивала безобразного автора и прекрасную, высокую душу, что так благородно и просто излилась в стихах. Как странно…»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Из дневника Алины Осоргиной мы узнаем, что две недели — с вечера середы 4-го ноября и до утра четверга 20-го — она лежала в довольно сильной простуде. Дважды ее навещала Жюли, но записочками подруги обменивались по три раза на дню.

Из дневника Алины Осоргиной:

«8 ноября. Я все читаю несчастного Пушкина и не могу отделаться от странного впечатления, будто он сам предсказал для себя всю эту историю, которая еще бог весть чем для него закончится…

Его Татьяна — княгиня Гремина — прямая мадам Пушкина, бесспорная царица нашего света. Пылкий Онегин у ног ее — конечно, барон д'Антес. А сам он? Ужели он — «толстый этот генерал», доверчивый Гремин?.. Впрочем, теперь мне все трудней верить сплетням вокруг Натали. Третьего дни я наблюдала ее на бале у Салтыковых, — это сияние редкостной красоты и кротость, простота, благородство посреди враждебной, любопытствующей толпы! На ее челе невинность ребенка и какое-то робеющее себя духовное страдание, — точно некая обреченность. И мы смели осуждать ее!..

Жорж был бледен; не подошел к ней, как делал обыкновенно. Видя остановившиеся на ней его страдающие глаза, я вспомнила так